Итак, я остался один. Вокруг меня — ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся на левой руке от меня.
Мечтал об уездном городе — он находился в сорока верстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда.
Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском факультете…
«…Ну, а если привезут женщину и у неё неправильные роды? Или, предположим, больного, а у него ущемлённая грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры».
Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор делал операцию ущемлённой грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И только холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, налившись чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный чай…
И вот я заснул: отлично помню эту ночь — 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, ещё страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:
- Слабая девочка, помирает… Пожалуйте, доктор, в больницу…
Помню, я пересек двор, шёл на керосиновый фонарь у подъезда больницы, как зачарованный смотрел, как он мигает. Приёмная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич, молодой ещё, но очень способный человек, и две опытных акушерки — Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь двадцатичетырёхлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным заведовать Никольской больницей.
Читайте также: 10 книг, которые помогут ребёнку понять мир
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег ещё не стаял у неё на платке. В руках у неё был свёрток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено, она беззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я увидел девочку лет трёх. Я посмотрел на неё и забыл на время оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл всё решительно из-за красоты девочки. С чем бы её сравнить?
Только на конфетных коробках рисуют таких детей — волосы сами от природы вьются в крупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так рисовали.
Но только странная муть гнездилась на дне её глаз, и я понял, что это страх, — ей нечем было дышать. «Она умрёт через час», — подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось…
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в лёгонький лиловый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чём дело, и первый раз диагноз поставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками — они-то были опытны: «У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо…»
- Сколько дней девочка больна? — спросил я среди насторожившегося молчания моего персонала.
- Пятый день, пятый, — сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела на меня.
- Дифтерийный круп, — сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: — Ты о чём же думала? О чём думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. «Хорошо было бы, если б бабок этих вообше на свете не было», — подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь. — Матери же повторил: — О чём ты думала? Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке и стала передо мной на колени.
- Дай ей капель, — сказала она и стукнулась лбом в пол, — удавлюсь я, если она помрёт.
- Встань сию же минуточку, — ответил я, — а то я с тобой и разговаривать не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка всё дышала со змеиным свистом. Фельдшер сказал:
- Так они все делают. Народ. — Усы у него при этом скривились набок.
- Что ж, значит, помрёт она? — глядя на меня, как мне показалось, с чёрной яростью, спросила мать.
- Помрёт, — негромко и твёрдо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать же крикнула мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждёт, и был твёрд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей уже забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня. А теперь что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка, — заныла у меня на левом плече бабка искусственным голосом, и я её сразу возненавидел.
- Замолчи! — сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела, видимо, кричать, но у неё не выходил уже голос. Мать хотела её защитить, но мы её отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лампы-«молнии» девочке в горло.
Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме лёгких и быстро забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное.
Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью.
- Вот что, — сказал я, удивляясь собственному спокойствию, — дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного — операции. И сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог. «А если они согласятся?» — мелькнула у меня мысль.
- Как это? — спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать девочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем её, — объяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслонила руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! — с ненавистью сказал я ей. — Камфару впрысните, — сказал я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это не страшно.
- Может, это ей поможет? — спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Читайте также: Какие игрушки нужны детям на природе, на даче, в деревне и других местах летнего отдыха
Тогда мать зарыдала.
- Перестань, — промолвил я. — Вынул часы и добавил: пять минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать.
- Не согласна! — резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! — добавила бабка.
- Ну, как хотите, — глухо добавил я и подумал: «Ну, вот и всё! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумлённые глаза. Они отказались, и я спасён». И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль?
- Нет! — снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: «Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку». А говорил иное:
- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у неё уже ногти синеют.
- Нет! Нет!
- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
Их увели через полутёмный коридор. Я слышал плач женщин и свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
- Соглашаются!
Внутри у меня всё окаменело, но выговорил я ясно: — Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и шаркала метель, прибежал к себе и, считал минуты, ухватился за книгу, перелистал её, нашел рисунок, изображающий трахеотомию. На нём всё было ясно и просто: горло раскрыто, нож вонзен в дыхательное горло.
Я стал читать текст, но ничего не понимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают трахеотомиию.
1
«Э, теперь уж поздно», — подумал я, взглянул с тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу.
В приёмной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос заныл:
- Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же это мыслимо? Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия нету, нету. Каплями согласна лечить, а горло резать не дам.
- Бабку эту вон! — закричал я и в запальчивости добавил: — Ты сама глупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто тебя не спрашивает! Вон её!
Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула её из палаты.
- Готово! — вдруг сказал фельдшер.
Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу, увидал блестящие инструменты, ослепительную лампу, клеёнку… В последний раз я вышел к матери, из рук которой девочку еле вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос, который говорил: «Мужа нет. Он в городу. Придёт, узнает, что я наделала, — убьёт меня!»
-Убьёт, — повторила бабка, глядя на меня в ужасе.
- В операционную их не пускать! — приказал я.
Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лидка — девочка. Она, голенькая, сидела на столе и беззвучно плакала. Её повалили на стол, прижали, горло её вымыли, смазали иодом, и я взял нож, при этом подумал «Что я делаю?»
Было очень тихо в операционной. Я взял нож и провёл вертикальную черту по пухлому белому горлу. Не выступило ни одной капли крови.
Я второй раз провёл ножом по белой полоске, которая выступила меж раздавшейся кожей. Опять ни кровинки.
Медленно, стараясь вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула тёмная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее. Фельдшер тампонами стал вытирать её, но она не унималась.
Вспоминая всё, что я видел в университете, я пинцетами стал зажимать края раны, но ничего не выходило.
Читайте также: Создайте с ребёнком космический паспорт
Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошёл на медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны, защёлкнул его, и кровь тотчас же перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она предстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакого дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не походила моя рана.
Ещё прошло минуты две-три, во время которых я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я отчаялся его найти.
«Конец, — подумал я, — зачем я это сделал? Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла бы у меня в палате, а теперь умрёт с разорванным горлом, и никогда, ничем я не докажу, что она всё равно умерла бы, что я не мог повредить ей…»
Акушерка молча вытерла мой лоб. «Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать», — так подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное горло.
- Крючки! — сипло бросил я.
Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой — с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло — и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошёл с ума: он стал вдруг выдирать его вон.
Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза и понял, в чём дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло.
«Всё против меня, судьба, — подумал я, — теперь уж, несомненно, зарезали мы девочку, — и мысленно строго добавил: — Только дойду домой — и застрелюсь…»
Тут старшая акушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила у него крючок, причём сказала, стиснув зубы:
- Продолжайте, доктор…
Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошёл к ней в горло, как это нужно было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего.
Мне хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своём легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет.
Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже всё бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свистом вошёл к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь.
Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помогать мне его зашивать.
Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел счастливые лица акушерок, и одна из них мне сказала:
- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.
Я подумал, что она смеётся надо мной, и мрачно, исподлобья глянул на неё. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью. Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать. Глаза у неё были как у дикого зверя. Когда я услышал звук её голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень спокойным я ей ответил:
- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь.
Читайте также: Банный день. Как правильно ходить в парную
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на неё. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле неё. Затем ушёл к себе через двор.
Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошёл к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Прошёл месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже кое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом был снег, приём увеличивался с каждым днём. И как-то, в новом уже году, вошла ко мне в приёмную женщина и ввела за ручку закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я всмотрелся — узнал.
- А, Лидка! Ну, что?
- Да хорошо всё.
Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но всё же мне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных от швов.
- Всё в порядке, — сказал я, — можете больше не приезжать.
- Благодарю вас, доктор, спасибо, — сказала мать, а Лидке велела: — Скажи дяденьке спасибо!
Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в жизни её не видел. Я стал забывать её. А приём мой всё возрастал.
Вот настал день, когда я принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица сказала мне:
- За такой приём благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в деревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо её горла вставили стальное и зашили. Специально ездят в эту деревню глядеть на неё. Вот вам и слава, доктор, поздравляю.
- Так и живёт со стальным? — осведомился я.
- Так и живёт. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнокровно как делаете, прелесть!
- М-да… я, знаете ли, никогда не волнуюсь, — сказал я неизвестно зачем, но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза отвёл в сторону. Попрощался и ушёл к себе. Крупный снег шёл, всё застилало. Фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шёл, хотел одного — спать.
Русское слово
