30 ноября 2019 года Михасю Лынькову исполнилось бы 120 лет. «Большой» вместе с внучкой писателя Ириной Ратниковой вспоминает, каким был кумир советских детей и смотрит фотографии из семейного альбома.
Мне было 11 лет, когда деда Михася не стало. Но этих лет достаточно, чтобы накопились все те впечатления, наблюдения, основные эмоции, жизненные правила, на которых базируется личность. Всё это сейчас во мне и рядом со мной.
И в лыньковской минской квартире, и в его нарочанском доме со стен и полок смотрят фотографии, остановившие мгновения прошлых лет — лет, в которых жили Колас, Купала, Танк, Крапива, Глебка, Мележ и писатели более молодого поколения.
Много, конечно, здесь фотоснимков семейных (напечатанных, кстати, самим Лыньковым; он умел и любил не только фотографировать, но и печатать снимки). Благодаря этим фотографиям 40-е, 50-е, 60-е, 70-е существуют как бы параллельно с нашим временем.
Дед Михась глазами внучки
Если говорить о собственно детском восприятии, то оно примерно такое же, как у всех: дедушка — это самый добрый и надежный человек на свете, уютный и великодушный. Но потом включается взрослое осмысление, и оно наслаивается на детское восприятие — разделить воспоминания и размышления становится трудно.
Одна из доминант в моём образе деда Михася — это внутренний трагизм. Судьба его складывалась трагично. В 20 лет (в гражданскую войну) он дважды был на грани смерти. Он прошёл через экзистенциальный опыт: бандиты Булак-Булаховича уже поставили его с товарищем к стенке, но крестьяне успели их отбить.
В юности Михась пережил трагическую гибель отца, а вскоре — и смерть матери, сам воспитывал младших детей. Ещё в гражданскую потерял здоровье. В Отечественную у него расстреляли семью. Внутри него всегда жила боль, она сквозит в его взгляде на всех фотографиях. Он признавался, что, даже если бы была возможность вернуться в молодость, он не согласился бы.
И хотя несчастья сопутствовали ему с фаталистической неизбежностью, Лыньков был сильным и очень работоспособным человеком. В основном я помню его сидящим за письменным столом. Моё раннее детство проходило большей частью в нарочанском доме.
На первом этаже шла земная жизнь, на втором — работал дед Михась. Рассказывают, что я, едва научившись ходить и говорить, на четвереньках карабкалась по лестнице и звала его: «Гэй, пісьменнік Міхаська, хадзі да нас чай піць!».
Если заглянуть в его дневники, то видно, что каждый день происходила огромная работа — не только над произведениями, статьями или в архиве, были ещё командировки, чтение книг молодых авторов, многочисленных диссертаций, ведение огромной корреспонденции.
И это несмотря на очень серьёзные проблемы со здоровьем. Но ему от рождения была дана большая духовная сила, а кроме того, душа его и характер формировались и закалялись в суровых жизненных условиях.
Дед Михась был неординарной личностью не только в смысле таланта, но и в смысле человечности: духовно сильным, мудрым, великодушным, справедливым, требовательным и суровым к себе, заботливым по отношению к людям.
Семья
Родители Михася Лынькова работали на железной дороге: мать — сторожем на переезде, отец — ремонтным рабочим. Описание приключений, детских радостей и горестей Миколки-паровоза во многом автобиографично.
Простые рабочие, родители заботились о воспитании и образовании детей и, конечно, привили им любовь и уважение ко всякому труду. У старшего, Михася, первые трудовые обязанности появились, едва он начал ходить: нужно было следить, чтобы чужие поросята не заходили в огород, чтобы не убежал в поле телёнок.
Алена Емельяновна и Тихон Васильевич Лыньковы с детьми Гришей, Михасем, Пелагеей, Анной и самым младшим — Миколкой, 1917 г.
Когда умерли родители, соседи пророчили осиротевшим ребятишкам детский дом, но Михась поклялся, что никогда никому не отдаст их. И вот в 1923 году молодой учитель Сверженской школы, не успевший даже сменить красноармейскую форму на гражданский костюм, забрал к себе троих младших.
Сестра деда Михася Анна Тихоновна вспоминала о лыньковских методах воспитания так: если дети плохо вели себя, Миша приходил к ним в комнату и тихо говорил: «Скажите, чего вам не хватает? Всё сделаю для вас». И детям становилось так стыдно, что, казалось, лучше бы он кого-нибудь из них отлупил.
Писатели-фронтовики
С первого дня Отечественной войны Михась Лыньков, будучи председателем Союза писателей БССР, находился в Красной армии, до 1942 года редактировал газету «За Советскую Беларусь». Писатель воюет своим оружием — публицистическим словом, перо равняется штыку. Чтобы поддержать боевой дух защитников родной земли, нужны были и статьи о героях войны, и едкие сатирические фельетоны о фашистах.
Подобно Якубу Коласу, автору книги публицистики «Адпомсцім», Михась Лыньков написал много очерков и статей, которые вошли в сборник «Шляхамі вайны» (1945 г.). Рассказы, написанные в военные годы, составили одну из наиболее лиричных лыньковских книг — «Астап». Рассказ «Васількі» входит сегодня в школьную программу по беларуской литературе.
Уже с 1942 года Михась Лыньков начал собирать материал для исторического романа-эпопеи «Векапомныя дні», над которым работал 16 лет.
Марик
Марк Лыньков — сын Михася Лынькова от первого брака. Ни одно фото из семейного архива с самого детства не вызывает у меня такой нежности, и печали, и боли… И какой-то мистической вины: это будто бы мой маленький братик, которого мне не дано было спасти.
Первая жена Михася Лынькова Хана Абрамовна и его сын Марк были расстреляны фашистами в 1942 году. Я помню, как бабушка, готовя меня, шестилетнюю, к восприятию этого трагического момента в семейной истории, прочитала мне сначала рассказ Янки Мавра «Завошта» (с посвящением «Светлой памяти М. Л.», то есть Марка Лынькова). Там абсолютно точно отражена эта история. Только героя зовут не Марик, а Миша.
Сестра деда Михася Анна Тихоновна рассказывала, как в 1942 году Хана Абрамовна с Мариком жили у них в Стародорожском районе. Когда начали забирать евреев, их спрятали, планировали переправить к партизанам. Не успели.
Когда Хану схватили, муж Анны Тихоновны сказал про Марика: «Это мой сын!» — и его оставили, поверили, потому что у мальчика была абсолютно славянская, лыньковская внешность. Но, когда Марик увидел, как мать бросили в кузов грузовика, он закричал: «Мамочка!» — и его тоже схватили. Их повезли в Старые Дороги, потом в Бобруйск. Партизаны пытались их отбить — не получилось, всех расстреляли.
В 1971 году под Слуцком открыли Курган славы в память о погибших, и там на мемориальной плите значились имена Ханы Абрамовы и Марика, а также жены и дочери брата Михася Лынькова — Рыгора (он писал под псевдонимом Рыгор Суница). Мы собрались туда, и, хотя бабушка боялась травмировать детскую психику, дед Михась настоял: есть вещи, которые надо знать и помнить даже ребёнку.
Всю дорогу до Слуцка дедушка рассказывал мне о Марике — без скорби и дрожи в голосе, а так, как говорят о живых. Таким я до сих пор вижу этого славного мальчика — живым и весёлым. Выдумщиком, который поселил белку в рукаве старого пальто и носил ей орехи. А белка полагала, что зимует в дупле.
1
Дед Михась и бабуля Зося
Бабуля Зося — мой идеал женщины: это помощница талантливого и сильного человека, которая обеспечивает тыл для его реализации, для творчества.
Они прожили вместе 30 лет — с 1945 по 1975 гг. Отношения их были чудесными: это абсолютная преданность друг другу, великая любовь и теплота.
После смерти Лынькова она сделала всё для увековечения его памяти: книгу воспоминаний «Святло яго душы» (для этого искала по всему Советскому Союзу людей, которые так или иначе были связаны с Лыньковым), замечательный памятник на Московском кладбище, который входит в список архитектурных и скульптурных ценностей Минска (для работы над ним она пригласила талантливейших людей того времени — скульптора Анатолия Аникейчика и архитекторов Леонида Левина и Юрия Градова), хранила его архив, передала много материалов историко-литературному фонду и музеям, помогала школьным музеям, встречалась со школьниками.
Когда они впервые встретились в 1945 году, Михась Лыньков был уже известным человеком, она — молодым научным сотрудником Института истории АН БССР. Это было на собрании отделения общественных наук.
Лыньков заметил строгую красавицу Зосю и попросил Петра Глебку познакомить их. После нескольких встреч они сидели перед небольшой комнатной печкой, и внезапно Лыньков сказал: «Васпані, можа б вы сталі маёй жонкай?» — «Што вы, так хутка? Мы ж не ведаем адно аднаго як трэба». — «Нічога, даведаемся, калі з’ямо пуд солі». — «Трэба падумаць, а то вось так, нечакана». — «А колькі вам трэба падумаць?» — «Месяцы тры». — «А можа, васпані, і трох дзён хопіць?..» Вернувшись домой, бабушка поделилась с подругами новостью. «И что ты сказала?» — «Сказала, что подумаю». — «Беги скорей назад. Соглашайся, пока жених не передумал!»
Через три дня Михась Лыньков подкатил на «козле», «заручыны» были простые и весёлые, с шутливым торгом. А дружину жениха на «вясёлай бяседзе» составили беларуские писатели во главе с Якубом Коласом. После свадьбы Лыньков привёл жену в свою квартиру на улице Берсона и сказал: «Чапяла, вось ты і дома!» А потом были, как вспоминала бабушка, «Сахвея», «атракавіца», «палавіна», «сударыня», «жэно», «мадам» — всё с теплым юмором, словесных красивостей и нежностей не было: красота и нежность были в отношениях.
Дружба с Танком
С Максимом Танком Михася Лынькова связывала долгая дружба. Первая встреча молодого поэта из Вилейской области и председателя правления Союза писателей Беларуси произошла в 1939 году после воссоединения с Западной Беларусью. «А не хацеў бы ты, уюнаша, пераехаць у Мінск? Тут падшукалі б табе працу ў літаратурным часопісе», — предложил Лыньков и с тех пор постоянно приглашал Максима к себе в гости, включал его в состав писательских делегаций, ускорил его приём в Союз писателей.
В начале войны Танк попросил направить его в газету «За Савецкую Беларусь», которую редактировал Лыньков и в которой печатались Янка Купала, Якуб Колас, Кондрат Крапива, Илья Гурский, Пимен Панченко и другие писатели.
Однажды Танк, уроженец Мядельщины, уговорил Лынькова и Кулешова поехать на Нарочь. Эти места так понравились писателям, что они там и обосновались, построили дома, постоянно проводили там лето. Для всех троих нарочанские периоды творчества очень значимы. А свободное время было заполнено двумя стихиями — водой и огнем, рыбалкой и костром.
Танк писал в воспоминаниях, что Лыньков любил острые ситуации: в непогоду, в шторм выходил на своей лодке, когда другие не решались. Иногда его даже искали рыбаки на своих катерах. Возвращался Лыньков мокрый и счастливый от своей победы над стихией. А Танк на берегу для ориентира раскладывал костёр.
В лыньковском доме на Нарочи побывало огромное количество людей. Особенно к нему любили приезжать школьники во время летних каникул. Не успеет Михась Тихонович расстаться с одной группой пионеров, как уже ожидают встречи следующие. Он рассказывал своим юным слушателям о своих заморских путешествиях, угощал яблоками из своего сада, катал по озеру на моторке.
Максим Танк вспоминал о таком забавном случае. После очередной встречи с детьми Михась Лыньков собрался подремонтировать крышу гаража, а тут опять приходят пионеры. «Где тут дядя Лыньков?» — «Да куда-то в лес пошёл», — пошутил Михась Тихонович. Дети постояли, подумали, потом один присмотрелся к дяденьке, который ремонтировал крышу, и снова спросил: «А это точно не вы Михась Лыньков?» Пришлось отложить ремонт и слезть к своим гостям.
Воспоминания Быкова
Где бы ни работал дедушка, он всегда с отеческой заботой относился к коллегам, особенно начинающим авторам, помогал их профессиональному росту. В очерке «Адна рыска з многіх» Василь Быков вспоминает об одном случае на заседании правления Союза писателей, где обсуждались издательские планы. Атмосфера была накалённой: при ограниченном плане изданий заинтересованных претендентов было слишком много.
После выступлений нескольких обиженных авторов возникла неловкая пауза, которую вдруг нарушил низкий, глуховатый голос Лынькова: «Там была запланирована моя книжка переизданий. Так это… Я подожду. Пусть вместо неё издадут молодых».
Президиум не сразу решил, как надо реагировать: такого предложения раньше не поступало. «Не знаю, дождался ли Михась Тихонович благодарности от автора, осчастливленного его уступкой, — писал Быков. — Как бы там ни было, однако этот благородный и такой естественный для него жест одной маленькой черточкой определяет характер незабываемого писателя и человека».
Индия
В январе 1956 года в составе беларуской правительственной делегации Михась Лыньков ездил в Индию для участия в конференции ЮНЕСКО. В результате появился один из лучших образцов лыньковской публицистики — очерк «Пад сонцам Індыі» (1957 г.). В этом очерке Лыньков выступает и публицистом, который хорошо разбирается в политико-экономических вопросах, и этнографом, и портретистом.
В очерке есть и юмористический эпизод. Во время прогулки на слонах мэр города Бенареса решил искусить гостей изысканным развлечением — охотой на тигров в джунглях. Хозяин расхваливал прелести охоты на слонах, засады на деревьях. Но беларуские делегаты единодушно отказались, объясняя отказ скромностью, хотя истинной причиной была прозаичная мысль, как бы из охотников не стать добычей.
Ассамблея ООН
В качестве члена беларуской делегации Михась Лыньков пять раз участвовал в сессиях Генеральной ассамблеи ООН — начиная с первой учредительной сессии в 1945 году. Самое яркое отражение его ооновских наблюдений — рассказ «Агні Танганьікі». То, что в нём описано, произошло в 1952 году, когда Лыньков принимал участие в работе комитета по рассмотрению жалобы африканского племени вамеру на бесчинства британских колониальных властей. Аборигенов насильственно переселяли в засушливые районы, обрекая на голодную смерть.
Главные герои — участники дебатов британский лорд Слопинг и представитель вамеру Юмоа Гафет — имели реальных прототипов. В рассказе много сатиры и сарказма. Лыньков описывал абсурд комитетской говорильни, в которой тонули ценности демократии (поддерживая Англию, США обвинили африканцев в дестабилизации порядка, и в конечном итоге петиция не была поддержана в ООН).
Стихотворение Танка
После смерти Михася Тихоновича Максим Танк долго грустил. Сидел на берегу, как когда-то они сидели вдвоём… Пронзительно печальное стихотворение, посвящённое Лынькову, было написано вечером у костра.
— Міхась!..
Зачынена акно.
Няўжо яшчэ ён спіць,
Хаця ў чаўне зары
На бераг наш
Ужо вяслуе ранак?
— Мі-хась!..
Няўжо забыўся ён,
Што сёння меліся
Рыбацкае мы шчасце паспытаць?
Ці, ноч правёўшы
З героямі
Сваіх апавяданняў,
Захмарыўся на золку сном?
Але ж заўжды,
Калі з ім дамаўляліся,
Ён загадзя
Рыбацкія прылады рыхтаваў
(Сачок і спінінг, блёсны і грузілы,
Сярод якіх
Былі такія мудрагелістыя,
Прывезеныя з Амерыкі ці з Азіі,
На якія толькі шчупакі дзівіліся),
Хаваў у лодцы ад дамашніх
Цыгарэты
(Дактары курыць забаранялі)
І доўга экзаменаваў
Свой лодачны матор,
Які пляваўся дымам,
Чыхаў, агрызаўся,
Як цюцік, у якога
Адбіралі костку.
А можа,
Размінуліся мы з ім
І ён раней адплыў
На Гатаўскія тоні?
Яшчэ аклікну раз
І паплыву шукаць.
Читайте также
Михась Лыньков любил раскладывать необычные костры
ДОСЬЕ: К 120-летию народного писателя Беларуси Михася Лынькова
Фото: Анна Кипель, из личного архива семьи писателя
