Мария Минц – спасшаяся от расстрела узница Бобруйского гетто.
...И у девочки Мани Минц было чистое и прозрачное детство. Радостное, c взвивающимися в синеву кострами пионерского лагеря, задорными песнями.
Взвейтесь кострами синие ночи,
Мы, пионеры, дети рабочих…
А как прекрасна была дорога в школу первого сентября! Мама надевала на Манечку белоснежную, любовно отглаженную кофточку и спрашивала:
- Галстук погладить или ты сама?
Девочка брала утюг, улыбаясь, разглаживала галстук и повторяла слова:
- Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…
Когда девочка была готова, мама звала занятого работой отца.
- Яша, посмотри на нашу красавицу-пионерку!
Отец входил, не прикасаясь к ней, чтобы не испачкать наряд, наклонялся и целовал её голову.
…Дорога в школу. И словно рассыпанные по улицам цветы – прибранные мальчики и девочки – её сверстники и те, кто постарше. И даже деревья, ещё не тронутые осенью, и раскрытые окна с добрыми бабушками, и воробьиный щебет, и солнце говорили:
- В добрый час, милые.
Была школа, и каждый день радостной встречи с ней, и незаметный, в тепле учителей и подруг пролетающий учебный год, и весенние каникулы, когда из дальнего села приезжали папины друзья с гостинцами, хвалили его золотые руки умельца и дарили маме и Манечке первые удивительные цветы.
Летних каникул не было. В столбах злой, раскаленной пыли и бензинового чада, в грохоте и урчании моторов, в лающих выкриках и выстрелах в город ввалится нашествие. Его приход не вмещался в сознание замершего города. А еврейские семьи, не сумевшие бежать от него, семьи, которым вместо их стареньких, но родных домиков уготовили загон, именуемый «гетто», ещё не понимая, что их ждёт, склонив головы, брели туда, на окраину города, туда, где были тесные, обречённые улицы, вблизи дороги, ведущей в Каменку.
Уже порывами ветра приближались холода. Короткие дни и окрики оцепления подгоняли военнопленных красноармейцев быстрее копать обширный и глубокий ров. Под их лопатами всё глубже становился его серый и песчано-глинистый срез. Как они там, в Каменке, видели этот страшный лик земли?..
Читайте также: Мудрое решение бобруйского аптекаря Берки
Ночью, накануне того чёрного рассвета, мама нашла не охраняемый полицаями ход между сараем и переулком и вытолкнула в него молчаливую Манечку.
- Беги, доченька. Живи, доченька.
Она пошла, ничего не ответив, не понимая происходящего, не чувствуя холода ноябрьской ночи, не представляя цели своего движения по пустынной улице. Из мрака вынырнули фигуры двух негодяев. Они содрали с неё пальто и скрылись.
- «Это крысы», – прошептала Маня. И вдруг почувствовала, как желание быть с людьми гулкими, как удары сердца, волнами заполнило её. Она уже очнулась и знала дорогу к людям. Дорога была близкой и совсем знакомой. Но какой-то оголённой и настораживающей. Но это был их двор, и всегда весёлая, разговорчивая и ласковая соседка быстро закрыла за ней дверь и прижала к себе её вздрагивающее тельце.
Поздним вечером из-под наваленных на неё одеял и кожушка Маня услышала пьяные голоса, выпивавших полицаев, они поздравляли хозяйку с праздником 7 ноября и с уничтожением всех бобруйских евреев.
Памятник на месте Бобруйского гетто по ул. Бахарова
Ефросиния Беляевская спрятала и выходила у себя Маню, но дом, как и весь город, был опасен частыми облавами.
Вспомнили деревенских друзей Якова Минца.
Уже предзимье уступило место морозной и снежной зиме, когда девочка в домотканом платке, кожушке и валенках начала свой путь в Ковчицы. Сколько километров до Ковчиц? Нет, не километров, а вёрст. Только это древнее, ёмкое слово вмещает в себе и дорожные дали, и натруженные шаги, и упорство путника, и его горькие мысли. Она добралась до Ковчиц. И добрые люди приняли её, надеясь, что светловолосая Манечка вместе с ними переживёт лихолетье.
Чуть позже неизвестный человек принёс в Ковчицы страшную весть о происходящем в Бобруйске, где упомянул о том, что мастеровых евреев немцы не убивают, а используют на работах, что ночуют они в том же гетто, и даже получают какую-то еду.
Сколько вёрст от Ковчиц до Бобруйска? Тех самых верст, в древнем названии которых – «верста» – таится слово «верстать» – собирать.
Значит, собранные шаги, пройденные шаги. Тех самых вёрст, вместе с которыми близкими живут слова: просёлок, дорога, шлях, вереск, гать, стежка, хлеб, труд, долг, путь.
Сколько же вёрст от Ковчиц до Бобруйска? Это можно узнать. Но кто ответит, рождается ли человек с мужеством и благородством или обрушившиеся на него беды родят в его душе эти свойства? Или это любовь, вопреки бедам, поднимает человека на поступок, который потом определяет его жизнь?
Маня решила вернуться в Бобруйск и найти отца. Она приняла своё самостоятельное решение. И на этом, наверное, закончилось её детство, и начался уже другой, предназначенный ей, путь.
Она вернулась в гетто. Острое, переходящее в боль желание увидеть отца привело её в эти обречённые домишки, где в искалеченных стенах, в оборванных обоях и выбитых стеклах ещё таились вопли угнанных на убой людей. К тому предновогоднему времени в городе заканчивались «зачистки», и в результате облав, предательств и поощрений негодяев водкой и махоркой, случайно уцелевшие в ноябрьской акции евреи вылавливались и помещались на временное доживание вблизи шоссе и глухих мест.
Читайте также: Ликвидация бобруйского гетто в Каменке: факты
В комнате топилась та самая печурка, дверцу которой в холодном октябре смастерил её отец. Догорали сырые расколотые доски – остатки разобранного сарая, за которым открывался пустырь заснеженных огородов и редких заборов.
Коптила лампа. Её вздрагивающий свет чуть вырывал из мрака лица незнакомых людей. Она попробовала заговорить с раскачивающимся в молитве стариком. Он не ответил. Только громче, переходя в скороговорку, стали слышные его бормотания и яростнее ускорились раскачивания.
Откуда-то из темноты она услышала:
- Не мешайте ему. Он думает, что это поможет нам всем остаться в живых.
Голос был молодой, чуть насмешливый. От этого парня она узнала о судьбе мастеровых людей, которых увозили группами на работу, откуда они не возвращались. Он ещё что-то говорил о себе, о предательстве своего соседа, который был младше его, который любил читать книги, который… Она уже не вникала в слова, усталость сделала их какими-то бессмысленными, превращающимися в тяжёлые, ничего не значащие отзвуки.
Она почти уснула, когда тревожной вспышкой в сознание ворвались голоса многих людей и урчание моторов.
Она резко проснулась. Тусклый зимний рассвет, толкотня, чья-то пьяная команда:
- А ну, выходи, хватит греться!
И крик того молодого парня:
- Ах ты, гад, Коля! Книжки читал, а в полицаи подался!
Они вцепились друг в друга, и вместе с толпой и подоспевшими полицаями оказались на улице. Может быть, она не слышала, как убивали того парня. В суматохе она бросилась бежать, она запомнила свою мысль: «Я должна спастись. Если выстрелят в спину и убьют - тоже не страшно».
Она не помнит, был ли выстрел.
Мрачный, оккупированный город везде угрожал опасностью. И Маня, затравленным зверьком пряталась и ночевала в брошенных домах, изредка находя какую-то еду. Она не могла знать, что в растерзанном городе оккупанты по-чёрному, деловито сколачивая полицию, выискивая для этого всю шваль и нечисть, одновременно спешно подбирали бургомистров и прочих чинов новой власти. И девочка, придавленная своей бедой, совсем не могла знать, что в городе есть мужественные люди, создавшие уже действующее бобруйское подполье.
Мемориал в д. Каменка на месте расстрела мирных жителей и военнопленных в ноябре 1941 года.
В жизни каждого человека, будь она трагически короткой или натружено-благословенно долгой встречаются люди, появление которых в его судьбе запоминается навсегда. И они становятся значимыми, веховыми, и отмечают жизненный путь человека, как дорожные знаки дорогу.
Маня не помнила, как и когда ноги привели её на когда-то милую Пушкинскую улицу. Помнит лишь, как кольнуло сердце у дома, где она часто бывала с отцом у его друга Овчинникова.
Овчинников не изменил старой дружбе. Через несколько дней он на равных, по-взрослому рассказал девочке о дороге, которую ей придётся пройти:
- Ты пойдёшь по дороге на Ратмировичи. Может быть, случится дрезина. Может быть, тебя подвезут, иди, не бойся. Если через много верст навстречу попадутся вооруженные люди, не бойся – это часовые Храпко.
Зима 1941-42 годов была суровой и снежной.
Где по снежной целине, где по кем-то протоптанным вдоль железной дороги глубоким стежкам Маня упрямо двигалась к своей цели. Она уже давно поняла, что в дальней дороге не нужно думать о её трудной дали, не нужно считать шаги, а лучше думать о том, куда ты идёшь и к кому ты идёшь. Она думала о Храпко, какой он на вид, этот партизанский командир, о котором столько вполголоса, порой шёпотом, но всегда радостно переговаривались и рассказывали в Ковчицах.
1
Рассказывали о том, как осенью, по тайной связи из Глуска сообщили командиру небольшого партизанского отряда Храпко о том, что в Козловичи будет направлена фашистская экспедиция, чтобы выявить и расстрелять всех уклоняющихся от сдачи продуктов, чтобы нагнать страх на весь район, а также, чтобы выловить в Козловичах и окрестных деревнях всё еврейское население и тоже уничтожить.
Рассказывали о том, как небольшой отряд Храпко перебил всю эту фашистскую экспедицию. Рассказывали по-разному, но везде была удовлетворённая радость, и Мане казалось, что она уже знает этого партизанского командира. Придёт время, и она живым свидетелем, маленькой песчинкой в набирающей мощь народной войне, узнает, какое место занимал в этой войне Николай Борисович Храпко.
А может быть, когда-нибудь даже узнает, что в самом начале вражьего нашествия его готовили к подпольной работе в тылу врага и в ускоренных спецкурсах окрестили в целях конспирации Николаем Романовичем Носовым, уроженцем Иркутской области, недавно освобождённым из заключения.
Но ему, коренному белорусу-полешуку, всю жизнь прожившему в деревне, работавшему в нескольких МТС и сельском совете бухгалтером, в родных местах, в окрестностях Глуска и Рудобелки, не нужна была конспирация – люди знали его и сами шли к нему, помогая собранным оружием, продовольствием и бойцами.
- Дзяўчынка, дзяўчынка, – кто-то настойчиво звал её.
Задумавшись, но, продолжая двигаться, она не услышала, как над ней, на железной дороге остановилась дрезина. Человек в тулупе помог ей подняться по заснеженной, заросшей голым кустарником насыпи и, ничего не спрашивая, сказал:
- Трошкi падвязу.
Через какое-то молчаливое, может, долгое время, так же спокойно сказал:
- Цяпер сама дойдзеш.
Она пошла по присыпанным снегом шпалам. Из наступающих сумерек приближались и становились явственными фигуры каких-то людей. Это шли часовые Храпко.
Читайте также: Семья Саватеевых – семья героев
Храпко она увидела только утром. Он сам подошёл к ней, спросил, выспалась ли она, покормили ли её и ещё сказал, что здесь, в отрядах, есть еврейские парни и девушки, спасшиеся от фашистских зверей и хорошо бьющие эту нечисть.
Маня смотрела на открытое, сильное лицо Храпко, на бинокль, висевший на его груди, и, пораженная сходством образа партизанского командира, придуманного ею ещё в Ковчицах, с этим живым человеком, заговорившим с ней, молчала. К ним подошёл невысокий мужчина и что-то тихо сказал Храпко. Тот улыбнулся и, снова обращаясь к Мане, добавил:
- А это мой помощник во всём Леонид Исаакович Резник. Привыкай, Маня, чуть подрасти и тоже станешь настоящим бойцом, а пока направишься в отряд к Балахонову. Кем-то сгодишься там.
В том отряде ей пришлось быть недолго. Отряд с боями выходил из вражеской блокады, усиленной двумя «юнкерсами», бомбившими его расположение и окрестные леса. Она очнулась в тишине и одиночестве.
Видно, судьба, снова сохранив ей жизнь, опять испытывала её выносливость, укрепляя в ней мужество и терпение, необходимые солдату партизанской войны. Она блуждала по искалеченному осколками бомб лесу, зимним перелескам, безразличным, однообразным, то поднимающимся к горизонту, то падающим в низины полям, чувствовала, что здесь она уже была, что нужно свернуть куда-то в сторону, но и там оказывался бескрайний снежный саван, на краю которого снова была полоска леса.
Но вдруг увидела мягкие очертания крыши и наклонную линию колодца. Она напрямую, не обходя кочек, пошла к этому, наверное, не показавшемуся ей жилью.
И наткнулась на землянку. Вошла в неё с мыслью согреться и поспать. Какой-то давний запах подгнившей картошки напомнил о еде и подсказал, что хорошо бы принести в тот дальний домик с колодцем уцелевшие картофельные клубни и поделиться едой с одинокой больной старушкой – наверное, такая живёт в этой глуши. Она подобрала полы кожушка и, наполнив их клубнями, осторожно, чтобы не растерять их на ходу, стала подвигаться к домику.
На пороге раскрытых сеней стояла, наверное, очень старая, согнутая женщина. Её словно окаменевшее лицо не выразило удивления или беспокойства. Она обняла Маню и пропустила её в дом, где было натоплено и чисто. Потом сказала:
- Я знала, что ты придёшь, девонька. Отдыхай.
Маня сняла платок, скинула кожушок, захотела причесаться, но гребёнка неподвижно застряла в её волосах. И она услышала:
- Не бойся, внученька. У тебя было слишком много беды. Сейчас у всех беда. Ты молодец, а волосы твои не выдержали. Я вылечу тебя.
Ворожея вылечила Маню.
Леонид Коваль и Мария Минц, спасшаяся от расстрела узница Бобруйского гетто. Каменка, памятник на месте гибели двадцати тысяч узников Бобруйского гетто. 1999 год.
Над дальними лесами, в сторону которых пошла Маня, стоял густой и едкий дым. Командование гитлеровцев задумало раз и навсегда покончить с партизанской зоной, центром которой была деревня Зеленковичи.
В своих долгих блужданиях Маня наткнулась на партизанский отряд, которым командовал уже немолодой, по-военному подтянутый человек. Он долго расспрашивал её. И словно вспоминая о чём-то своём, долго молчал, не то рассматривая Маню, не то глядя в то, своё, давнее, сказал:
- Хорошо, я возьму тебя в отряд.
Уже после, помогая на партизанской кухне, Маня узнала, что этим отрядом командовал генерал-майор Константинов.
На той кухне, где торопливо проглатывая пищу, уходили на задание суровые парни и медленно, преодолевая боли, ели раненые, Маня узнала о многом героическом, чему в народной войне перестали удивляться, принимая героизм за норму, а к славе самых отважных относились с уважением, но как к явлению обычному.
Мария Яковлевна Минц сейчас живёт в Израиле, но сердце её в Бобруйске. Каждый раз приезжая в свой город, она добирается до этого места, где ещё раньше, стремясь сохранить для потомков общую боль, она вместе с Меером Зелигером и молодёжью установили памятник расстрелянным.
Её радует хорошеющий многолюдный Бобруйск, молодые мамы с улыбающимися в колясках наследниками, разноцветье красивой и добротной одежды, приветливые и тёплые взгляды незнакомых людей.
